Евгений ЕВТУШЕНКО: «Не верите в примирение с Россией? Не верите в братство? Во что же вы вообще верите?!»

Интервью получилось случайно. В свой день рождения Евгений Евтушенко обратился к Дмитрию Гордону с просьбой опубликовать свои последние стихи. Пока мы решали организационные вопросы, выясняли, какие именно стихи публиковать и почему поэт хочет, чтобы их прочла украинская аудитория, я вскользь упомянула, что меня воротит от словосочетания «братский народ», что не верю и не хочу примирения с путинской Россией после стольких жертв на востоке Украины. Сказала и, похоже, всерьез задела спикера. Дальше был тяжелый полуторачасовой диалог, точнее — эмоциональный монолог Евтушенко, в который время от времени удавалось вклиниться с вопросами.

Классик убежден, что народы рассорили политики, что «стену из экстремизма, крови и трупов» можно преодолеть и нельзя «сдаваться и говорить: примирение невозможно». Публикуем интервью практически без сокращений и с минимальными редакторскими правками.

«Важно, чтобы люди чувствовали соединенность со всем человечеством, но вдруг все пошло в другую сторону: и Сталин стал другом, и национализм голову поднял...»

— Евгений Александрович, почему для вас важно, чтобы ваши новые стихи прочли в Украине именно сейчас?

— Я считаю, долг поэта и писателя — знать, что происходит с его читателями, что их больше всего задевает, мучает, беспокоит, на что они надеются. Меня тревожит, что политики всего мира ссорятся друг с другом и пытаются поссорить народы. К сожалению, народы поддаются...

Политики думают больше о своем переизбрании, чем о судьбе страны и человечества. А ведь противостояние, особенно больших держав, грозит опасностью всему миру. После крушения СССР почти везде исчезли официальные идеологии. Я об этом не плачу, ведь политики забыли, что корень слова «идеология» — идеал.

Во многих странах молодежь равнодушна к политике, предпочитает идти в бизнес. А если неравнодушна, то ее бросает в левую или правую сторону. В этом тоже опасность. В Советском Союзе самые хорошие читатели поэзии, прозы, философии были из технических вузов. Но сейчас на бывшем постсоветском пространстве ни в технических вузах, ни где-либо еще нет писательских выступлений, гуманитарных дискуссий.

Когда в СССР запрещали книги Булгакова, Солженицына и многих других, их про­изведения все равно распространялись — подпольно! У нас не было копировальных машин в частных руках, это было запрещено драконовскими советскими законами. Но мы перепечатывали запрещенные книги в научных лабораториях. А сейчас все есть, ничего не запрещено, но люди перестали читать поэзию, прозу, философию. Идет не просто дегуманизация, а дегуманитаризация планеты. Это неправильно, ведь все, что происходит в инновационных открытиях и технологиях, тоже поэзия! Лучшие научные изобретения основаны на больших метафорах.

— Ваше стихотворение «Петровское окно» заканчивается строками:

Россия, выживи великой,
не поскользнись, не упади
и человечество с улыбкой
прижми к воспрянувшей груди!
Гвоздями при любом режиме
не нашими и не чужими
мы не позволим все равно
забить петровское окно!

Кто, по-вашему, сейчас забивает «пет­­ровское окно» России в Европу?

— В стихотворении показано, против чего я восстаю всю жизнь, что меня очень бес­покоит. Наше поколение начало выступать за десталинизацию общества, за открытие мира, который у нас украли. Уже в 1955 году я, 23-летний, написал «Пролог», где были строки:

Границы мне мешают...
Мне неловко
не знать Буэнос-Айреса,
Нью-Йорка.
Хочу шататься, сколько надо,
Лондоном,
со всеми говорить —
пускай на ломаном.
Мальчишкой,
на автобусе повисшим,
Хочу проехать утренним Парижем!

В 1989 году я был избран народным депутатом СССР от Украины. Я стал единст­венным депутатом, в программе которого был пункт: «Отменить унижающие достоин­ство советского человека выездные комиссии». Вы знаете, что такое выездные комиссии? Это когда каждого человека проверяли: достоин он выехать за границу или нет, достаточно он лоялен к государству или нет. Унизительно! Когда отменили выездные комиссии, знайте: это сделал делегат от Украины Евгений Евтушенко.

Я долго этого добивался. Очень долго. Даже Михаил Сергеевич Горбачев махал на меня руками: «Да обожди, не это самое главное!». Так многие считали, не только он. А я добивался, добивался и добился! Уже позже открыли границы и все граждане СССР, а после — новой России, Украины и так далее могли ездить куда угодно. И я счастлив, что приложил к этому немало усилий, превратил одно из своих мечтаний в реальность. Очень важно, чтобы люди чувствовали соединенность со всем человечеством, — вот об этом мое стихотворение! Но вдруг все пошло в совершенно другую сторону: и Сталин стал другом, и национализм голову поднял...

«Я побывал на одном из заседаний Верховной Рады, услышал националистические речи, и мне стало страшно. Почувствовал: рушится вавилонская башня»

— Когда, по-вашему, наступило это «вдруг» и все пошло не так?

— В конце 1980 — начале 1990-х, еще существовал первый, горбачевский, созыв парламента. Я побывал на одном из заседаний Верховной Рады, видел, что там происходило, услышал националистические речи, и мне стало страшно. Страшно! Почувствовал: рушится вавилонская башня. Я тогда написал стихи «Дай Бог», которые Александр Малинин исполняет (музыка Раймонда Паулса. — Прим. ред.).

— В последний год развала СССР националистические настроения были во всех республиках. Я спрашивала, когда именно в России все пошло «в другую сторону» и «Сталин стал другом».

— Отношения между Украиной и Россией пошли по неправильному пути потому, что везде начал расти национализм, а интернационализм, то есть ощущение человечества как единого целого, вдруг стал отступать в сторону. В российских ток-шоу часто выступают какие-то эксперты из Украины. Не знаю, кто выбирает для дискуссии именно этих людей, но складывается впечатление, что они хотят рассорить народы.

— А у меня складывается впечатление, что этих «украинских экспертов» из российского ТВ в Украине вообще не знают.

— Сейчас стоит огромная проблема прекратить войну. Я писал об этом в стихах. Я единственный поднимал этот вопрос, а почти все украинские поэты не хотели касаться этой темы. И российские тоже. Я воззвал к разуму человеческому. Я воспитан Пушкиным, а он еще в 19-м веке дал единственно правильное направление, которое я пытаюсь восстановить: единственное будущее, за которое стоит бороться, — братство всех народов.

Но сегодня слово «братство» вообще исчезает. Люди приезжают и спорят в телевизоре так, будто их задача ссориться! Приезжают с заготовленными концепциями, не хотят помириться, не желают найти общую точку зрения, а ведь Украину и Россию сто-о-олько всего соединяет.

— Евгений Александрович, при всем уважении, после двух с половиной лет войны, свыше 10 тысяч убитых, аннексии Крыма и оккупации Донбасса многие в Украине на дух не переносят слова о «братском народе России».

— Некоторые украинцы были на стороне Гитлера, эти люди мне глубоко отвратительны. Мне не нравится, что у вас реабилитируют тех, кто сотрудничал с фашистским режимом. Это страшная человеческая и историческая ошибка! Но надо налаживать отношения, потому что льется кровь! Ее и так достаточно пролилось на Майдане, она льется до сих пор.

На мой творческий вечер приезжала поэтесса из Донецка. Хорошая девочка, пишет, как страшно ей жить каждый день. Я хочу воскресить понятие братства! И то, что я пишу, — это возвращение к пушкинскому видению будущего: «Он говорил о временах грядущих, когда народы, распри позабыв, в великую семью соединятся». Вот эта цель вдруг у многих людей исчезла, осталась только вражда друг к другу! Теперь я вас спрошу: была ли лучшая на свете идея, чем братство народов?!

— Я не знаю, как до вас донести, что с 2014 года Украина начинает и заканчивает день со сводок с фронта. У нас каждый день убитые и раненые. Не верю я ни в братство, ни в примирение с путинской Россией.

— Но я говорю о братстве всех народов человечества! Нельзя переносить ссоры политиков на отношения между народами! То, что вы сказали, ужасно!!! Как это примирение невозможно, что вы тогда предлагаете человечеству?!

— У меня только одно предложение, и не к человечеству, а лично к Путину: забрать своих отпускников в погонах и убраться из моей страны.

— Вы не верите в примирение с Россией? Значит, не верите в возможность братства! Во что же вы вообще верите?!

— Верю в...

— Подождите! Ответьте: вы не стоите на той позиции, на которой стою я?! А я верю, что все пройдет, как страшный сон. Когда именно — не могу сказать, но пройдет! То, что происходит сейчас, — это болезнь, эпидемия, но она пройдет!

— Откуда уверенность, что «пройдет», если политики и через 100 лет будут?

— Они будут другими.

— Столыпин говорил: «В России за 10 лет меняется все, за 200 лет — ничего».

— Вы хотите, чтобы я дал рецепт, но при этом произнесли страшную вещь: примирение не-воз-мож-но! Раз уж вы так подружились с США, то прочтите замечательную американскую литературу.

— А что, дружить с Америкой — это преступление в глазах российских граж­дан?

— Многие американские классики были моими друзьями, например, Джон Стейнбек, Роберт Фрост. У меня в США много друзей среди интеллигенции, профессуры, я выступаю на больших аудиториях, недавно читал стихи в Далласе, меня прекрасно принимали!

Я преподаю в Оклахоме, в моем классе учатся китайцы, арабы, евреи, палестинцы, американцы. Это новые люди, новое поколение, я вижу перед собой детей будущего. А вы не верите в примирение! Как такое возможно?!

В Норвегии, когда возникли угрозы нападения на синагоги, мусульманин обратился с призывом не допустить этого. И десятки молодых мусульман собрались, чтобы оградить синагогу от посягательств арабов. Вы слышали об этом? Почему я могу примирить в своем классе студентов разных национальностей, а вы говорите о невозможности примирения?! Это чудовищная фраза. О чем нам с вами вообще разговаривать?

«К сожалению, мы, шестидесятники, недоделали то, что начали»

— Слушаю вас и думаю о 86 процентах рейтинга Путина, о том, что сотни артистов, музыкантов, писателей подписали письмо в поддержку политики президента РФ в Украине и Крыму.

— Один из основателей американского гуманизма Ральф Эмерсон как-то сказал: «Всякая стена — это дверь». Вам только кажется, что стену из экстремизма, крови и трупов никогда не преодолеть. Безвыходных положений не бывает. Никогда. Ну нельзя сдаваться и говорить, что примирение невозможно! Это же ужасно!

Я однажды был в безвыходном положении, на Кубе, во время Карибского кризиса. Тогда и Хрущев, и Кеннеди, стоявшие на совершенно противоположных идеологических позициях, все взвесили и поняли: от них зависит судьба всего человечества, поэтому надо остановиться. Нашли общее решение и договорились. А еще раньше непримиримые враги — капитализм и коммунизм — объединились против общего врага, фашизма, и спасли человечество. Или вы, в Украине, не верите в людей, которые русские?

— Отвечать вежливо или честно?

— А я верю в людей! Мало кто выступает перед людьми столько, сколько я. Есть писатели, которые замыкаются в своих кабинетах, а я все время выступаю, встречаюсь с огромным количеством людей. Всю Россию объездил, стольким читал стихи об Украине. И мне задавали вопросы, потому что россияне очень переживают за все, что происходит между Украиной и РФ. Простые обыкновенные россияне разных профессий переживают.

У меня переполненные залы, у меня в Москве был потрясающий вечер, которого не было даже в лучшие времена шестидесятничества. Семь тысяч народу пришло, шесть часов длился вечер. Люди тянутся к поэзии, ждут от нее ответа. А я не могу стать волшебником, чтобы — раз! — и все в мире изменить. Но я сам себе не позволяю терять веру в человечество и стараюсь не дать людям впасть в безверие. И нахожу большой отклик, поверьте.

Нам нельзя потерять веру. Сейчас очень нужны великие писатели. После смерти Габриэля Гарсиа Маркеса и Умберто Эко я оглядываюсь вокруг и вижу дефицит великих. Василий Розанов писал, что если бы был жив Лев Толстой, может, правительство Европы не решилось на Первую мировую войну. Это идеализм, разумеется, но слово Льва Николаевича действительно много значило для всего человечества и для его учеников — Махатмы Ганди, Сальвадора Альенде, Нельсона Манделы.

Вдумайтесь, Мандела 27 лет провел в одиночной камере, но не потерял веру в жизнь. Когда он вышел из тюрьмы, сторонники толкали его на путь мести, но Мандела отказался от возмездия, протянул руку своему противнику Фредерику де Клерку и совершенно бескровно стал президентом, а его страна встала на иной путь.

— В начале интервью я спросила вас, когда в России «Сталин стал другом», но вы заговорили об украинском нацио­нализме. Может, сейчас ответите?

— К сожалению, мы, шестидесятники, недоделали то, что начали. Совершили ошибку, которую нельзя повторять.

— Какую?

— Нельзя разрешать себе безысходность, нельзя позволять себе ненависть к другому народу. Во скольких странах вы были?

— В десяти.

— А я в 97. И везде читал стихи для огромной аудитории. Я всегда, как заклинание, произношу: нет ни одного плохого народа на Земле. Я никогда никому не позволю в моем присутствии оскорблять украинский народ. Вы меня понимаете?

— Я вам верю.

— Большинство народа — хорошие люди, просто их обманывают, у них случаются какие-то припадки взаимной ненависти. Надо делать все, чтобы это излечить. Есть люди в Украине, которые ненавидят русских. Возможно, и в России есть националисты, антисемиты. Но я читал русским стихи об Украине, где было только одно — призыв образумиться, остановиться. Призыв к обеим сторонам конфликта. Люди часто не могут остановиться в своей ненависти, это болезнь. Но и я, поэт, и вы, журналист, не должны позволять себе чувство безысходности и слов «примирение невозможно».

— Планируете в ближайшее время вы­ступить в Украине?

— Мне не страшно, но... как бы сказать... Я уверен, у вас тут же организуют очень хорошо подготовленное бойкотирование или демонстрации против меня. Найдутся такие люди. Мне это будет очень неприятно. Хотя, если бы я сейчас приехал в Харьков, поверьте: что бы ни происходило в Украине, меня там никто не даст в обиду. Они помнят, что я сделал синагогу из гимнастического зала, открыл Дробицкий Яр, писал для них стихи, много чего еще сделал.

Все спрашивают, почему так много русских писателей и поэтов молчит о войне между Украиной и Россией. Это другие молчат, а я не молчу! Никогда не становился ни на одну, ни на другую сторону. Я выступаю против любых военных действий, нужно прекратить кровопролитие!

— Так почему «много русских писателей и поэтов» молчат о войне?

— А вы себя спросите?

— Ни мне, ни вам ответ не понравится.

— И я вас понимаю. Есть моменты в истории, и их много, когда нельзя занимать только одну сторону. Я на стороне всех народов сразу. Народов, слышите?!

Расскажу вам случай, который произошел между мной и Горбачевым. Я тогда депутатом СССР от Харькова был, выступал вместе с Андреем Сахаровым. Его первую работу о мирном сосуществовании, к сожалению, ни наше правительство не поняло, ни другие, называли Андрея Дмитриевича идеалистом, а ведь он предложил самую практическую идею: объединить лучшее из всех философских и политических систем, минус все ошибки и преступления человечества.

Вы знаете, что первую антисталинистскую организацию «Мемориал» возглавлял я вместе с Андреем Сахаровым и Алесем Адамовичем? Перед нами стояла одна конкретная цель — остановить войну в Афганистане. Горбачев ее не начинал, но он ее унаследовал. И я выступал, и Андрей Дмитриевич, его захлопывали, засвистывали, но он все равно говорил и говорил. Есть потрясающая фотография, где Сахаров вскидывает сжатые в кулаки руки. Вот чему я у него научился: не оскорблять людей, которые оскорбляют меня, никогда не отвечать им той же монетой. В этом смысле у Андрея Дмитриевича была настоящая выдержка настоящего интеллигента.

Я написал стихотворение «Письмо афганцу», которое еще не напечатали в газете, но уже распространили среди делегатов нашего съезда. И вот меня с трибуны съезда стал оскорблять один генерал по фамилии Сурков. Обвинил в антипатриотизме. Меня, который еще в 1941 году девятилетним мальчиком стоял на крыше с маленькой лопаточкой и ведерочком с песком, чтобы тушить немецкие зажигалки. Сурков говорил, что Евтушенко антипатриот, враг России. Я взвинтился, не выдержал и попросил Горбачева дать мне слово, он ответил: «Завтра». Прихожу завтра, но мне опять не дают слово. А я уже набросал речь, стал ее подтачивать, чтобы не оскорбительной была, но вкусной и крепкой, как звонкая оплеуха. Этому я всегда у Сахарова учился.

Горбачев мне говорит: «Еще не время». Три раза он отменял мое выступление, говорил: «Завтра», «Завтра»... Кормил меня завтраками, слова не давал. И я понимаю почему: он видел, как я взбешен. А я все: «Где же ваше завтра, Михал Сергеевич?». Вдруг он улыбнулся и прислал мне через курьера записку: «Ваше завтра будет послезавтра. Михаил Горбачев». Эта записка до сих пор над моим рабочим столом, я ее в рамку повесил. Когда мне плохо или что-то не удается, смотрю на нее, и становится легче.

Не все получается завтра, но надежда есть. О послезавтра мы вообще думать раз­учились. Нас беспокоит и грызет только то, что сейчас. А надо думать о завтра, послезавтра. Мы не имеем права разувериться, мы не имеем права терять свое завтра и послезавтра!

Ну а теперь мои новые стихи...

ПЕТРОВСКОЕ ОКНО

Пра-прадед мой был не правитель,
a ссыльный был. Но сквозь метель
в проливе Беринга провидел
пробитый правнуком тоннель.

Он, пан Байковский, был таковский,
каких немного было встарь,
поляк, а вот душой — московский.
И государственник-бунтарь.

От станции Зима за фартом
к Чукотке мчал, доверясь нартам,
потом и без собак с азартом,
рискуя сверзиться в провал,
к Аляске, чуть пригретой мартом,
как по игральным скользким картам,
по айсбергам дотанцевал.
И в соболиную кухлянку
одетую не задарма,
он эскимоску-христианку
привез на станцию Зима.

Он шляхтич, чуть не королевич,
был знатоком любых искусств,
и Пушкин пели, и Мицкевич
из эскимосских ее уст.

С дворянской дерзостью тогдашней,
какая шла ему к лицу,
послал набросок карандашный
тоннеля Зимнему дворцу.

Какою канцелярской крысой,
чертеж великий не ценя,
был верноподданно изгрызан,
спасая от забот царя?

Геополитика другая
у нас могла бы стать тогда,
но, чертежи надежд сжигая,
жила придворная орда.

Мы о царе Петре забыли,
поправ остатки наших прав,
и мы в ГУЛАГ себя забили,
весь шар земной у нас украв.

Америка, ты проглядела
тоннель — волшебнейшее дело,
Не важно, что тоннель — окно,
лишь все бы стали заодно.

Боюсь в себе я обознаться,
что не двужильный я, не тот,
кто сам киркою рудознатца
тоннель в Америку пробьет.

Боюсь в России обознаться —
вдруг выжить ей не по плечу?
Я Родину в обозе наций
отставшей видеть не хочу.

Нам Пушкин — открыватель мира.
И хоть он был невыездной,
вместил и Данте, и Шекспира,
всечеловечеству родной.

И мы явились в этом мире,
чтоб гибель мира не проспать,
и мы стихами проломили
окно петровское опять.

Уитмен, я с тобой хотел бы
поговорить... Пришла пора,
и в моих легких воздух Эльбы
с дымком солдатского костра.

Мы не хотим назад в холопы.
Где не обманешь, не продашь.
Культура наша — дщерь Европы.
Хемингуэй — он ваш и наш.

Не прибегать же нам к подкопу,
когда хотят, так неумны,
окно петровское в Европу
забить не с нашей стороны.

А с нашей рык новобоярства:
«Окно на Запад? На хрена!
Нам нужен царь, кого бояться,
Но без петровского окна».

Закрыть Россию, ее Слово?
Да это же такая стыдь,
как изолировать Толстого
и Достоевского закрыть?

А я в моменты истерии
участник лишь одной войны —
не позволять закрыть Россию
ни с той, ни с этой стороны.

И нужен пушкинский нам воздух,
всех стран дыханием согрет,
а не от крови ржавый гвоздик,
на коем сталинский портрет.

Но террористы так довольны,
ухмылки масками прикрыв,
что отвлекают мини-войны
от единенья против них.

Россия, выживи великой,
не поскользнись, не упади,
и человечество с улыбкой
прижми к воспрянувшей груди!

Гвоздями при любом режиме
не нашими и не чужими
мы не позволим все равно
забить петровское окно!

НЕВЫМЫШЛЕННЫЙ ПОДВИГ

Памяти Павла Когана,
погибшего на войне автора слов песни
«Бригантина поднимает паруса»,
которую до сих пор поют у костров

Когда-нибудь в ГУЛАГе бригадир
или забитый этим бригадиром
жил призраками дивных бригантин,
которые и были прежним миром.
Наивность — это древний документ,
хотя и не всегда нам оправданье.
Несбывшиеся сны — предмет
страданья,
и не для героизма постамент.
Но то, что Коган не любил овал,
сочтя свое презренье за геройство,
не означает полностью провал,
опасность для всего мироустройства.
А был он гимназист наоборот
тому, кто жил для Анны в Гумилеве,
шел за свои иллюзии вперед,
державшиеся лишь на честном слове.
Но он за всех нас в битве умирал,
избегнувший увертываний подлых.
Иллюзий оправдание — финал
и честный,
а не вымышленный подвиг.
Все сбудутся надежды, но не вскоре...
Поющие доныне голоса
так предвещают, если снова в море
поднимут бригантины паруса.

САМОЛЕТ
«ВЛАДИМИР ВЫСОЦКИЙ»

Тебе, Володя, и не снилось,
что ты до самолета вырос.
Не снился этот самолетный
полет на Кубу самовольный.
Из невезухи жизнь везенкой
ты сделал все-таки, Высоцкий.
И твое имя из опалы
на небеса теперь попало.
И с колдовским полесским
взглядом
лицо любимой брезжит рядом,
и, словно вышитое гладью,
мерцанье букв «Марина Влади».
Загородив собой все рыла,
тебе она весь мир открыла,
неся с улыбкой сквозь таможню
стихи, как будто это можно.
Они качались, рук не пачкая,
в авоське на бесстрашном
пальчике...
Марина так помолодела,
летя сейчас на Варадеро.
Не выдан паспорт молоткастый,
но ждут Володю братья Кастро,
и как бы не столкнуться лбами
ему и мистеру Обаме.
Залив Свиней и не помянет,
а вдруг сладехонько обманет?
В политике такие страсти,
а после — пируэты власти,
и ваши памятники, гении,
как бронзовые извинения.
А все-таки мечтать неплохо,
что выздоровеет эпоха,
и всем поставят пьедесталы,
хотя и малость запоздало.
Лети и счастлив будь в полете,
любимец Родины — Володя.
Был раньше ты не впущен в небо,
как патриот с приставкой «недо».
Но даже «недопатриоты»
вдруг превратятся в самолеты!

НОВОГОДНЯЯ ЕЛКА В КРЕМЛЕ

Не жаловал товарищ Сталин Запад,
а Кремль и от детей советских запер.
А моя мама Зина, в Мосэстраде
работая детишек этих ради,
крамольно возмечтала втихомолку
Кремль обнародить,
в нем устроив елку.
Она настырно, как рубя полено,
вождю писала письма так поэмно,
их во дворе читая на скамейке
и даже потрясенной партячейке.
Но вождь над ее письмами не плакал,
и с Риббентропом вкалывал
над пактом.
И маму попросили в ГПУ
зря не топтать народную тропу.
Но умер вождь, надежда всей земли,
а чудо-елку и в Кремле зажгли.
И мама, победившая вождя,
расплакалась,
детишек в Кремль введя,
И с этой елки горький мандарин
мне веру в мам России подарил.

ЛИДИЯ ЧУКОВСКАЯ

При таких, как Лидия Корневна,
люди, книги, вера спасены.
Выживает судорожно, гневно
совесть опозоренной страны.
При таких, как Лидия Корневна,
всем гонимым угол где-то есть.
Билось ее перышко душевно
за чужую попранную честь.
Кой-кому казалось: это глупо,
даже сумасшествие почти.
C каждым днем была все тяжче лупа,
та, что заменяла ей очки...
Но держалась Лидия Корневна
в ужасе безжалостнейших дней.
Не могли сломать нас о колено,
если стыдно было перед ней.
Нам напоминает она снова,
не страшась тюрьмы или сумы,
чтоб не только мы любили Слово,
а его побаивались мы.
Есть литература, правда то есть!
Все лауреатства не спасут,
если продаем трусливо совесть,
и тогда настанет правый суд.
Лидия Чуковская не призрак,
учит жизнь любить, а не проклясть,
и успокоительнейший признак,
что без власти Слова нам пропасть.
Только меня мучит ежедневно
взгляд, что неба ищет на земле, —
может ли быть Лидия Корневна
больше, чем в единственном числе?

ИСПОВЕДЬ ФУТБОЛИСТА, НЕ ПОПАВШЕГО В СБОРНУЮ

Я играю в свой футбол
на земном шаре.
Никого я не подвел,
но всегда мешали.

Не играл для похвалы,
смело сквозь защиту лез,
Но порой мои голы
не засчитывались.

Не был в сборную включен —
стадионом выкричан,
но ко мне жесток был он,
мир от злобств не вылечен.

Разве мазал только я?
А Роналду с Месси?
Что ж я слышал рев жлобья,
полный сладкой мести?

И я слезы утирал
слабже крошки-мальчика,
славой боль не утолял:
слава — сука-мачеха.

Доброй славы в мире нет.
Сплетни не отмоются.
Слава — это интернет,
до чего помоистый.
Я, когда был вновь провал,
на башку оплеванную
майку сборной надевал,
ненадеванную.

Но боялся опустить
c головы на тело,
ибо слабость мне простить
майка не хотела.

Но ее я заставлял,
чтобы обняла меня,
и на сердце оставлял,
чтобы поняла меня.

И на сердце на моем
буквы голосили,
словно с Родиной вдвоем
был — я и Россия.

Майка эта мне семья.
Я в любви упорный.
Мы родные, если я
и не буду в сборной.

«БЕССМЕРТНЫЙ ПОЛК»

На Красной площади стою,
Как будто тоже состою
Из лиц Бессмертного полка,
Планету спасших на века.
В одном из будущих веков
Вам улыбнусь — и был таков.
Но с крыши школы помашу,
Где бомбы в Гитлера гашу.
И моя мать из тех же лиц,
Из шедших с армией певиц,
И сорван голос был, но он
Остался в шелесте знамен.
Ее отец попал в ГУЛАГ,
Но невидимкой брал Рейхстаг,
И не смутили никого
Два ромба, содранных с него.
Он свой допрос не мог взять в толк:
«Товарищ твой —
тамбовский волк».
Вставай, мой дед,
в Бессмертный полк.
Великий физик и герой
Спас нас от третьей мировой,
Но слышал он и свист, и вой
Над гениальной головой,
Но его голос не умолк:
Встань, Сахаров,
в Бессмертный полк.
A Пастернак был «инвалид»,я
Но жил, как совесть жить велит.
Стал добровольцем на войне,
Пробил романом брешь в стене.
И в эту брешь на зов земли
Шестидесятники прошли.
Встал Пушкин в том полку певцом.
Всех лиц того полка лицом.
Он подарил народу цель,
Как путь, светящийся в метель,
Превыше всяких поз и битв:
«Народы, распри позабыв,
В великую семью соединятся».
И не иссякнет Русь, пока
Течет великая река
Из лиц Бессмертного полка.

Планету спасших на века.
В одном из будущих веков
Вам улыбнусь — и был таков.
Но с крыши школы помашу,
Где бомбы в Гитлера гашу.
И моя мать из тех же лиц,
Из шедших с армией певиц,
И сорван голос был, но он
Остался в шелесте знамен.
Ее отец попал в ГУЛАГ,
Но невидимкой брал Рейхстаг,
И не смутили никого
Два ромба, содранных с него.
Он свой допрос не мог взять в толк:
«Товарищ твой —
тамбовский волк».
Вставай, мой дед,
в Бессмертный полк.
Великий физик и герой
Спас нас от третьей мировой,
Но слышал он и свист, и вой
Над гениальной головой,
Но его голос не умолк:
Встань, Сахаров,
в Бессмертный полк.
A Пастернак был «инвалид»,я
Но жил, как совесть жить велит.
Стал добровольцем на войне,
Пробил романом брешь в стене.
И в эту брешь на зов земли
Шестидесятники прошли.
Встал Пушкин в том полку певцом.

Всех лиц того полка лицом.
Он подарил народу цель,
Как путь, светящийся в метель,
Превыше всяких поз и битв:
«Народы, распри позабыв,
В великую семью соединятся».
И не иссякнет Русь, пока
Течет великая река
Из лиц Бессмертного полка.

Если вы нашли ошибку в тексте, выделите ее мышью и нажмите Ctrl+Enter